А время сжигает царей, пока я сижу и курю
совершенно левые буковки. просто - ну сколько ж можно их мусолить-то)
абсолютно бессюжетноЭто случилось ранней весной.
До каникул оставалось еще - целых! - четыре дня, зима выдалась сырой, ветреной и пасмурный, а мартовский день - безобразно, бессовестно теплым и солнечным, настолько, что Палома невольно поддалась магии солнца, бьющего в окна класса. Удивляясь сама себе, она подошла к м’эстре Инес, учительнице гэльского, и, заливаясь краской, пролепетала что-то про головную боль.
М’эстра, пряча улыбку, разрешила фьерине диа Оливера пойти домой; Палома только потом, много лет спустя, сообразила, что м’эстра была только рада избавиться от лишнего, пусть даже и не очень болтливого рта.
Девочка поспешно покидала в сумку письменные принадлежности, накинула шарф, повторила - на сей раз уверенно - в гардеробе вранье про головную боль и, подхватив пальтишко, выскочила в солнечную синеву приморского полудня.
Которая спустя каких-нибудь полчаса предательски обрушилась на нее проливным дождем, по-зимнему холодным и по-весеннему обильным. Он застал ее в сквере Доброго Герцога (увы, доброго в нем оказалось одно название: ни одной целой беседки, ни одной работающей репостерии).
Палома продрогла, промокла, чуть не оставила в раскисшем газоне у ограды туфлю - и, разумеется, простудилась.
За три дня до начала каникул.
Мать, на удивление, даже не бранилась - ни за туфли, ни за прогул; однако, просидев у постели дочери чуть ли не до рассвета, фьера диа Оливера утром как ни в чем не бывало встала и, убедившись, что Паломе лучше, отправилась на службу.
“Большая девочка уже, обойдешься без няньки”.
Палома обиженно втянула нос под одеяло и сама не заметила, как задремала.
...Простуда, безусловно, гадкая штука; но все же, если дело не оборачивается совсем уж худо и вы при этом можете себе позволить провести несколько дней в постели, - можно и в ней найти своеобразную прелесть.
Правда, до сих пор половина этой прелести заключалась в той заботе, которой девочку обычно не баловали: теплое молоко, тиссан с медом, свежее белье, книжка на ночь… Палома давно уже привыкла сама стелить себе постель и придумывать сказку - читать в постели мама не разрешала, - но болезнь нарушала заведенный порядок и, что греха таить, иногда это было приятно.
В любом случае, в тот день вся мамина забота уместилась в прикроватной тумбочке, где нашелся старенький термос с тиссаном на меду и знакомые порошки от жара и головной боли, а еще чистая сорочка, теплые носки и - уже не в тумбочке, а на спинке придвинутого к постели кресла - любимая Паломой “воскресная” мамина шаль, красно-желтая, солнечная.
Ну что ж, и в самом деле большая девочка, двенадцать лет.
...Мамина шаль, мамино кресло, мамина чашка; по счастью, хватило ума не трогать мамино вязание, но тиссан кончился, а день тянулся и тянулся, нескончаемый, яркий, солнечный, точь-в-точь его родич-предатель.
Роман о благородном фьеро из Ринадди оказался безнадежно скучным, спать не хотелось, уроки… право, какие уроки, когда до каникул два дня, а м’эстро Лонгин ясно сказал - еще дня три, не меньше?..
Мысль написать родне в Марсилью была неожиданной - в семье это было не принято, обычно ограничивались открытками на праздники да еще как-то раз бабушка прислала к десятилетию Паломы подарок - старомодный убор для волос. Шпильки и гребни желтовато-белой кости, розы из шелковой ленты, шелковая сеточка в мелких жемчужинах - все в резной деревянной шкатулке, обитой изнутри вытертым зеленым бархатом.
В ответ мать отослала в большом плотном конверте фотокарточку - Палома в гимназическом платье, с белой ленточкой на аккуратно приглаженных волосах, подстриженных чуть ниже ушей. По правде сказать, она не помнила, чтобы они когда-либо доставали хотя бы до плеч, так что бабушкин подарок был хорош разве что для игры - был бы, не будь он так дорог. Мама так и сказала, убирая шкатулку на дальнюю полочку старинного секретера, служившего ей и бюро, и туалетом, и книжным шкафом.
А кстати, почему бы не достать этот прибор?..
Вообще-то предполагалось, что Палома не суется туда без разрешения, но…
В конце концов, это же ее вещь, и она не собирается делать ничего дурного, просто примерить!
К тому же - она знала - то, чего ей видеть и трогать нельзя ни в коем случае, надежно заперто в “сундучке” секретера, а ключ мама прячет где-то недалеко, но так, что за свои двенадцать лет Палома видела его только у нее в руках, и то мельком.
Впрочем, это неважно, ей же нужна только бабушкина шкатулка.
Тугая крышка открылась словно бы нехотя: это кто тут еще объявился, где хозяйка? - но девочка потянула сильнее, и “пещера сокровищ” отворилась.
Пещерой с сокровищами этот старинный шкаф, который при этом и стол, доставшийся им вместе с квартирой, как и вся остальная обстановка, стал для нее с первого же дня в этом доме. Он скрывал множество драгоценностей: серьги, брошки и бусы в высоком деревянном ларце с медными инкрустациями, несколько флаконов духов, сухо и немного пряно пахнущая шкатулка с румянами, помадами и прочей “красотой”, старое-старое зеркальце в медной оправе с длинной ручкой - как из сказки; сокровищами, несомненно, были и пожелтевшие тетради в потрескавшихся корочках, бронзовый письменный прибор, деревянный резной стакан с карандашами и парой ручек, коробочка с перьями и пузырьки с чернилами, черными, зелеными, красными, фиолетовыми…
Отдельно, в плоской коробке из-под конфет - почтовые конверты, марки, открытки.
Маленький альбом с фотографиями в переплете лилового бархата, строгие взгляды с серых картонных страниц: мама, бабушка, бабушка с дедом, бабушка с детьми - мама вот, слева от нее, в светлом платье со сборчатым воротничком, - а вот и сама Палома: голенький младенец в ворохе кружев, пухлый сверток на руках матери, насупленная малявка с крохотными косичками… нет, это все скучно, сколько раз уже пересмотрено, и ничегошеньки интересного… к тому же она здесь не за этим.
Аккуратная пачка, перевязанная пожелтевшей лентой - письма и открытки, по большей части как раз от марсильской родни. Вообще не то, как и коленкоровая папка с медными уголками - в ней мамины дипломы и грамоты Паломы за отличную учебу.
А, вот наконец!
Надо было сразу приставить стул - мать зачем-то переставила шкатулку, задвинув на открытую полку рядом с книгами.
Сюда Палома толком не добиралась еще ни разу - ее книжки и учебники жили на отдельной полочке над кроватью, а здесь стояли все больше разные справочники и несколько “взрослых” книг, ужасно скучных (девочка несколько раз совала нос в те из них, что мама доставала перечитать, но всякий раз натыкалась на что-то или очень нудное, или вовсе нечитаемое, как, например, Книга издания чуть ли не позапрошлого века в кожаном истертом переплете, или вон тот том с цветным обрезом и непонятными символами на корешке).
Некоторые были обернуты в пожелтевшие от времени, шершавые от пыли газеты, одна или две - в самодельных матерчатых переплетах.
Шкатулка стояла на той же полке сбоку, плотно втиснутая между стенкой секретера и тяжеленным томом “Полного словаря староактарнийского диалекта”.
Палома осторожно потянула - нет, не получится, лучше сначала вынуть пару книг из середины, что-нибудь потоньше… хотя бы вот эту, тоже про актарнийский, но грамматику.
Она осторожно отложила учебник на откинутую крышку, достала из кармашка домашнего фартучка платок, высморкалась, вынула для верности еще один том, подвинула книги на полке, высморкалась еще раз - и, наконец, взялась за шкатулку.
Уже держа добычу в руках, девочка поняла свою ошибку: она перепутала ларцы.
Тот, бабушкин, был светлее, почти медового цвета, инкрустирован медной проволокой, и уголки тоже медные; а эта шкатулка была покрыта темным полупрозрачным лаком, сквозь который просвечивал то ли вырезанный, то ли выжженный геометрический орнамент.
Палома не видела его раньше.
Некоторое время любопытство в ней боролось с осторожностью - и в конце концов победило.
В конце концов, ничего дурного… к тому же если бы мать действительно не хотела бы, чтобы она это все нашла - спрятала бы получше.
Девочка поставила ларчик, вернула на место книги и, не спустив ног со стула, склонилась над лаково блестящей крышкой.
...Сверху лежали письма. Нераспечатанные. Палома повертела один потрепанный, испятнанный штемпелями и пометками конверт, второй - и отложила всю пачку. Размашистый небрежный почерк, которым подписывали адрес, был ей незнаком, разбирать почтовые штампы… может, потом.
Под письмами она нашла две тонкие свечи - обычного желтого воска, какие продают в храмах, с едва обугленными фитилями, - ветхий бумажный букетик, открытку с весенним ангелом, золотистый шелковый бант и почему-то пробку.
Самую обыкновенную пробку от винной бутылки, с клеймом - виноградная лоза и корона; Палома понятия не имела, что конкретно это значит, мать не держала дома вина, а если покупала для редких гостей или на праздник, пробки выбрасывала не глядя.
Гадать было бессмысленно, разве что при случае спросить кого-нибудь. Знать бы только - кого: не у матери же спрашивать!
Ей-то, пожалуй, незачем и знать о том, куда кое-кто сунул свой распухший красный нос...
Палома, почему-то стараясь не шуметь, отложила пробку и осторожно поворошила тонкий слой цветочных лепестков, устилавших дно шкатулки - вперемешку папиросных и настоящих, высохших до бумажной хрупкости.
Кусочек гладкой плотной бумаги она нашарила почти случайно. Оказалось - фотография. Маленькая, официальная, для какого-то документа… вернее, оторванная от какого-то документа - на уголке чернела печать.
С фотографии прямо и серьезно смотрел очень молодой человек. Смуглый, чернобровый, с тонкой полоской усов над верхней губой.
В темном мундире - ученическом или курсантском, Палома не разобрала.
Подписи на обороте не было, даже инициалов.
Бой часов, слившийся с колоколами ближней церкви, застал ее врасплох: ровно шесть.
Даже если мама не смогла уйти пораньше, даже если она решила сегодня, против обыкновения, зайти в лавку - это не больше, чем полчаса отсрочки. Не так уж и мало, но и не сказать, чтобы много - еле хватит, чтобы прибраться.
Девочка торопливо сложила в шкатулку пробку, бант, открытку, цветы и свечи, поспешно подровняла стопку писем, сунула сверху. Ларчик закрылся неохотно, но, слава Создателю, уминать ничего не пришлось.
Раздвинуть книги, попытаться втиснуть на место шкатулку; убедиться, что плотный строй не намерен пускать обратно самозванку, вынуть одной рукой тяжелый том из середины полки, подвинуть обрадовавшиеся простору книги, впихнуть, едва не уронив, шкатулку, подвинуть книги там, где торчал вынутый том, примериться; понять, что не влезает, хоть плачь, выдернуть соседнюю книжку - тоненькую, в газетной обертке, - задвинуть на место большую книгу, втиснуть палец между ней и соседкой, чтобы вернуть маленькую, услышать, как поворачивается в замке ключ, почувствовать, как сердце уходит в пятки...
...Она только и успела, что закрыть крышку секретера, подобрать забытую фотокарточку, сунуть ее в книжку, а книжку - под шаль.
- Ты почему не в постели? - мать заглянула в комнату прямо из прихожей, не расстегнув пальто. - Мало тебе, не набегалась?
- А я… - Палома запнулась было, но кстати вспомнила, с чего все началось, - я хотела бабушке написать, нельзя разве?
- И как, много написала? - Эстева диа Оливера умела и любила намести вокруг себя незримые сугробы одним движением брови.
Хотя - Палома видела выпускное свидетельство - геоэнергетические способности у нее отсутствовали начисто.
- Н-нет, я…
- Довольно. Марш в постель.
...Книжку она открыла только на следующий день, выждав после ухода матери часа полтора - для верности.
да-да, продолжение было бы лучше, чем бессмысленный приквел, но бессмысленный приквел лучше, чем ничего. наверное.
спать надо, вот что.
абсолютно бессюжетноЭто случилось ранней весной.
До каникул оставалось еще - целых! - четыре дня, зима выдалась сырой, ветреной и пасмурный, а мартовский день - безобразно, бессовестно теплым и солнечным, настолько, что Палома невольно поддалась магии солнца, бьющего в окна класса. Удивляясь сама себе, она подошла к м’эстре Инес, учительнице гэльского, и, заливаясь краской, пролепетала что-то про головную боль.
М’эстра, пряча улыбку, разрешила фьерине диа Оливера пойти домой; Палома только потом, много лет спустя, сообразила, что м’эстра была только рада избавиться от лишнего, пусть даже и не очень болтливого рта.
Девочка поспешно покидала в сумку письменные принадлежности, накинула шарф, повторила - на сей раз уверенно - в гардеробе вранье про головную боль и, подхватив пальтишко, выскочила в солнечную синеву приморского полудня.
Которая спустя каких-нибудь полчаса предательски обрушилась на нее проливным дождем, по-зимнему холодным и по-весеннему обильным. Он застал ее в сквере Доброго Герцога (увы, доброго в нем оказалось одно название: ни одной целой беседки, ни одной работающей репостерии).
Палома продрогла, промокла, чуть не оставила в раскисшем газоне у ограды туфлю - и, разумеется, простудилась.
За три дня до начала каникул.
Мать, на удивление, даже не бранилась - ни за туфли, ни за прогул; однако, просидев у постели дочери чуть ли не до рассвета, фьера диа Оливера утром как ни в чем не бывало встала и, убедившись, что Паломе лучше, отправилась на службу.
“Большая девочка уже, обойдешься без няньки”.
Палома обиженно втянула нос под одеяло и сама не заметила, как задремала.
...Простуда, безусловно, гадкая штука; но все же, если дело не оборачивается совсем уж худо и вы при этом можете себе позволить провести несколько дней в постели, - можно и в ней найти своеобразную прелесть.
Правда, до сих пор половина этой прелести заключалась в той заботе, которой девочку обычно не баловали: теплое молоко, тиссан с медом, свежее белье, книжка на ночь… Палома давно уже привыкла сама стелить себе постель и придумывать сказку - читать в постели мама не разрешала, - но болезнь нарушала заведенный порядок и, что греха таить, иногда это было приятно.
В любом случае, в тот день вся мамина забота уместилась в прикроватной тумбочке, где нашелся старенький термос с тиссаном на меду и знакомые порошки от жара и головной боли, а еще чистая сорочка, теплые носки и - уже не в тумбочке, а на спинке придвинутого к постели кресла - любимая Паломой “воскресная” мамина шаль, красно-желтая, солнечная.
Ну что ж, и в самом деле большая девочка, двенадцать лет.
...Мамина шаль, мамино кресло, мамина чашка; по счастью, хватило ума не трогать мамино вязание, но тиссан кончился, а день тянулся и тянулся, нескончаемый, яркий, солнечный, точь-в-точь его родич-предатель.
Роман о благородном фьеро из Ринадди оказался безнадежно скучным, спать не хотелось, уроки… право, какие уроки, когда до каникул два дня, а м’эстро Лонгин ясно сказал - еще дня три, не меньше?..
Мысль написать родне в Марсилью была неожиданной - в семье это было не принято, обычно ограничивались открытками на праздники да еще как-то раз бабушка прислала к десятилетию Паломы подарок - старомодный убор для волос. Шпильки и гребни желтовато-белой кости, розы из шелковой ленты, шелковая сеточка в мелких жемчужинах - все в резной деревянной шкатулке, обитой изнутри вытертым зеленым бархатом.
В ответ мать отослала в большом плотном конверте фотокарточку - Палома в гимназическом платье, с белой ленточкой на аккуратно приглаженных волосах, подстриженных чуть ниже ушей. По правде сказать, она не помнила, чтобы они когда-либо доставали хотя бы до плеч, так что бабушкин подарок был хорош разве что для игры - был бы, не будь он так дорог. Мама так и сказала, убирая шкатулку на дальнюю полочку старинного секретера, служившего ей и бюро, и туалетом, и книжным шкафом.
А кстати, почему бы не достать этот прибор?..
Вообще-то предполагалось, что Палома не суется туда без разрешения, но…
В конце концов, это же ее вещь, и она не собирается делать ничего дурного, просто примерить!
К тому же - она знала - то, чего ей видеть и трогать нельзя ни в коем случае, надежно заперто в “сундучке” секретера, а ключ мама прячет где-то недалеко, но так, что за свои двенадцать лет Палома видела его только у нее в руках, и то мельком.
Впрочем, это неважно, ей же нужна только бабушкина шкатулка.
Тугая крышка открылась словно бы нехотя: это кто тут еще объявился, где хозяйка? - но девочка потянула сильнее, и “пещера сокровищ” отворилась.
Пещерой с сокровищами этот старинный шкаф, который при этом и стол, доставшийся им вместе с квартирой, как и вся остальная обстановка, стал для нее с первого же дня в этом доме. Он скрывал множество драгоценностей: серьги, брошки и бусы в высоком деревянном ларце с медными инкрустациями, несколько флаконов духов, сухо и немного пряно пахнущая шкатулка с румянами, помадами и прочей “красотой”, старое-старое зеркальце в медной оправе с длинной ручкой - как из сказки; сокровищами, несомненно, были и пожелтевшие тетради в потрескавшихся корочках, бронзовый письменный прибор, деревянный резной стакан с карандашами и парой ручек, коробочка с перьями и пузырьки с чернилами, черными, зелеными, красными, фиолетовыми…
Отдельно, в плоской коробке из-под конфет - почтовые конверты, марки, открытки.
Маленький альбом с фотографиями в переплете лилового бархата, строгие взгляды с серых картонных страниц: мама, бабушка, бабушка с дедом, бабушка с детьми - мама вот, слева от нее, в светлом платье со сборчатым воротничком, - а вот и сама Палома: голенький младенец в ворохе кружев, пухлый сверток на руках матери, насупленная малявка с крохотными косичками… нет, это все скучно, сколько раз уже пересмотрено, и ничегошеньки интересного… к тому же она здесь не за этим.
Аккуратная пачка, перевязанная пожелтевшей лентой - письма и открытки, по большей части как раз от марсильской родни. Вообще не то, как и коленкоровая папка с медными уголками - в ней мамины дипломы и грамоты Паломы за отличную учебу.
А, вот наконец!
Надо было сразу приставить стул - мать зачем-то переставила шкатулку, задвинув на открытую полку рядом с книгами.
Сюда Палома толком не добиралась еще ни разу - ее книжки и учебники жили на отдельной полочке над кроватью, а здесь стояли все больше разные справочники и несколько “взрослых” книг, ужасно скучных (девочка несколько раз совала нос в те из них, что мама доставала перечитать, но всякий раз натыкалась на что-то или очень нудное, или вовсе нечитаемое, как, например, Книга издания чуть ли не позапрошлого века в кожаном истертом переплете, или вон тот том с цветным обрезом и непонятными символами на корешке).
Некоторые были обернуты в пожелтевшие от времени, шершавые от пыли газеты, одна или две - в самодельных матерчатых переплетах.
Шкатулка стояла на той же полке сбоку, плотно втиснутая между стенкой секретера и тяжеленным томом “Полного словаря староактарнийского диалекта”.
Палома осторожно потянула - нет, не получится, лучше сначала вынуть пару книг из середины, что-нибудь потоньше… хотя бы вот эту, тоже про актарнийский, но грамматику.
Она осторожно отложила учебник на откинутую крышку, достала из кармашка домашнего фартучка платок, высморкалась, вынула для верности еще один том, подвинула книги на полке, высморкалась еще раз - и, наконец, взялась за шкатулку.
Уже держа добычу в руках, девочка поняла свою ошибку: она перепутала ларцы.
Тот, бабушкин, был светлее, почти медового цвета, инкрустирован медной проволокой, и уголки тоже медные; а эта шкатулка была покрыта темным полупрозрачным лаком, сквозь который просвечивал то ли вырезанный, то ли выжженный геометрический орнамент.
Палома не видела его раньше.
Некоторое время любопытство в ней боролось с осторожностью - и в конце концов победило.
В конце концов, ничего дурного… к тому же если бы мать действительно не хотела бы, чтобы она это все нашла - спрятала бы получше.
Девочка поставила ларчик, вернула на место книги и, не спустив ног со стула, склонилась над лаково блестящей крышкой.
...Сверху лежали письма. Нераспечатанные. Палома повертела один потрепанный, испятнанный штемпелями и пометками конверт, второй - и отложила всю пачку. Размашистый небрежный почерк, которым подписывали адрес, был ей незнаком, разбирать почтовые штампы… может, потом.
Под письмами она нашла две тонкие свечи - обычного желтого воска, какие продают в храмах, с едва обугленными фитилями, - ветхий бумажный букетик, открытку с весенним ангелом, золотистый шелковый бант и почему-то пробку.
Самую обыкновенную пробку от винной бутылки, с клеймом - виноградная лоза и корона; Палома понятия не имела, что конкретно это значит, мать не держала дома вина, а если покупала для редких гостей или на праздник, пробки выбрасывала не глядя.
Гадать было бессмысленно, разве что при случае спросить кого-нибудь. Знать бы только - кого: не у матери же спрашивать!
Ей-то, пожалуй, незачем и знать о том, куда кое-кто сунул свой распухший красный нос...
Палома, почему-то стараясь не шуметь, отложила пробку и осторожно поворошила тонкий слой цветочных лепестков, устилавших дно шкатулки - вперемешку папиросных и настоящих, высохших до бумажной хрупкости.
Кусочек гладкой плотной бумаги она нашарила почти случайно. Оказалось - фотография. Маленькая, официальная, для какого-то документа… вернее, оторванная от какого-то документа - на уголке чернела печать.
С фотографии прямо и серьезно смотрел очень молодой человек. Смуглый, чернобровый, с тонкой полоской усов над верхней губой.
В темном мундире - ученическом или курсантском, Палома не разобрала.
Подписи на обороте не было, даже инициалов.
Бой часов, слившийся с колоколами ближней церкви, застал ее врасплох: ровно шесть.
Даже если мама не смогла уйти пораньше, даже если она решила сегодня, против обыкновения, зайти в лавку - это не больше, чем полчаса отсрочки. Не так уж и мало, но и не сказать, чтобы много - еле хватит, чтобы прибраться.
Девочка торопливо сложила в шкатулку пробку, бант, открытку, цветы и свечи, поспешно подровняла стопку писем, сунула сверху. Ларчик закрылся неохотно, но, слава Создателю, уминать ничего не пришлось.
Раздвинуть книги, попытаться втиснуть на место шкатулку; убедиться, что плотный строй не намерен пускать обратно самозванку, вынуть одной рукой тяжелый том из середины полки, подвинуть обрадовавшиеся простору книги, впихнуть, едва не уронив, шкатулку, подвинуть книги там, где торчал вынутый том, примериться; понять, что не влезает, хоть плачь, выдернуть соседнюю книжку - тоненькую, в газетной обертке, - задвинуть на место большую книгу, втиснуть палец между ней и соседкой, чтобы вернуть маленькую, услышать, как поворачивается в замке ключ, почувствовать, как сердце уходит в пятки...
...Она только и успела, что закрыть крышку секретера, подобрать забытую фотокарточку, сунуть ее в книжку, а книжку - под шаль.
- Ты почему не в постели? - мать заглянула в комнату прямо из прихожей, не расстегнув пальто. - Мало тебе, не набегалась?
- А я… - Палома запнулась было, но кстати вспомнила, с чего все началось, - я хотела бабушке написать, нельзя разве?
- И как, много написала? - Эстева диа Оливера умела и любила намести вокруг себя незримые сугробы одним движением брови.
Хотя - Палома видела выпускное свидетельство - геоэнергетические способности у нее отсутствовали начисто.
- Н-нет, я…
- Довольно. Марш в постель.
...Книжку она открыла только на следующий день, выждав после ухода матери часа полтора - для верности.
да-да, продолжение было бы лучше, чем бессмысленный приквел, но бессмысленный приквел лучше, чем ничего. наверное.
спать надо, вот что.
@музыка: Rain and Native American Flutes - Relaxing Music
@настроение: кое-кому вставать, между прочим, в восемь
@темы: 500+